(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Зимний вальс
Мои дни стали неказистыми сразу после поступления в когда-то желанный институт. Учёба мне довольно быстро наскучила, а полноценных новых контактов не завелось, отчего моя сладкая студенческая юность превратилась в столь ненавистные и высмеиваемые обществом «дни сурка». Плохо, мол, от помещений учебных к помещению жилому курсировать да нигде больше не бывать. Но меня всё устраивало. Особенно меня всё устраивало зимой, когда вечер начинался в четыре часа дня и мокрый снег хлюпал под ботинками. В такой холодный вечерний сезон я ходил домой чуть медленнее обычного, а дома спал чуть больше привычного, что постепенно смягчало мой дух и заменяло мне отдых.
Признаюсь, я немножко приврал: друзья у меня всё-таки были. Сказать правильнее – не пропали после школы, в чём есть особенная ценность. С одним таким, Мишей Корчагиным, мы по выходным пили пиво либо у его, либо у моего подъезда. Выбор парадной зависел от степени его и моей лени, кому было ленивее – та скамейка у подъезда и награждалась нашим присутствием. Зимой степень уличного комфорта не ухудшалась, шапок и варежек для теплоты было достаточно, а бутылки и банки мы навострились открывать зубами.
Корчагин был моим одноклассником, но выглядел он до трагичного старше меня. Его голова была с детства покрыта тут и там шматками случайной седины, он любил почёсывать свой подбородок и постоянно морщить лоб при любом удобном случае, от смеха до задумчивости. В глазах его ничего не горело, а движения и повадки были размеренные, медлительные: он как-бы награждал мир своим присутствием и никогда никуда не торопился. Корчагин вызывал впечатление сиротливого человека с тяжелой судьбой, за что я над ним постоянно подшучивал, ведь в его биографии не было никакой драмы и самой страшной бедой в его жизни стало избиение азербайджанскими детьми в пятом классе. Миша таким вырос: старым, медленным и тихим, только и всего.
Так и сегодня он уделял первой банке пива уже третий десяток минут, пока я успешно переходил толь к четвертой, толь к пятой. Я, уже уверенно пьяный, начинал водить ногой по снегу, рисуя кажущиеся мне причудливыми узоры и разного рода свастики, а Корчагин лишь лениво за этим наблюдал.
– Миш, – говорю – ты своё пиво допивать будешь? Может, мне отдашь? – Миша в ответ отрицательно кивает головой и делает очередной глоток. Меня это раздражает: он не хочет отдавать своё пиво. Или хотя бы поддержать какой-либо диалог. Я привычно стараюсь его взбесить:
– Чё делал всю неделю? Нихера опять? – а он кивает головой уже положительно. И снова делает глоток. Я-то прекрасно знал, что всю неделю он провёл на работе, ремонтируя залитые чаем ноутбуки и старые-старые компьютеры, которые приносят нищие семьи на очередное по счёту оживление.
– Тебе самому не надоело? Жизни у нас никакой нет! – реакции не последовало. Он лишь спокойно нагнулся к земле и, наконец, вытащил из лежащего у скамейки пакета новую банку. Открыл с характерным шипением газа и продолжил пить, сохраняя верность своему молчанию.
– Давай, наконец, как-то разнообразим наши вечерни? Сходим, может, куда-нибудь?
– А ты куда-то сходить хочешь? – я бы соврал, если бы сказал, что Корчагин «оживился», но такая реакция всё равно была неожиданной. Он даже подобрался немного, а очередной глоток длился необычно долго.
– Э-ка! Допустим, хочу. Сколько бухать то на улице можно?
– Столько же, сколько ты заводишь этот разговор о том, сколько можно бухать на улице.
– Как заговорил-то, Миш! Ну, вставай, ёб твою мать, отправимся гулять по ночному городу. Корчагин недовольно скривился и отвернулся. Я подумал, что на том дело и кончится, но мысли мои он прервал выкидыванием банки в урну и резким, нетипично для него уверенным подъёмом на ноги. В такие моменты я списывал его и своё поведение на опьянение, но он то опьянеть ещё точно не успел.
– А у меня другая идея есть. Парк наш «Комсомольский» помнишь?
– Это тот который не парк уже давно, а никому не нужный кроме закладчиков лесок на окраине? Конечно помню, мы там с тобой всё детство шлялись.
– Ага, он. Ну и пошли тогда детство вспоминать, – и Корчагин тут же потопал вперед. Я, чуть пошатываясь, подхватил пакет с пивом и пошёл за ним. Мне всё это казалось безумно интересным и неожиданным.
Комсомольский парк действительно когда-то был довольно крупным и ухоженным общественным пространством советского типа. Он совмещал в себе лесопарковую зону, переходящую в маленький парк старых аттракционов. Сначала переход к новой постсоветской реальности не выдержали сами карусели, чуть позднее и за остальным парком перестали следить городские власти. Всё, что представляло хоть какую-то ценность было постепенно разворовано и разбито, а тропинки быстро заросли, поскольку находился парк на отшибе и ходить через него не было никакого смысла. Мы с Корчагиным ещё успели застать последние целые скамейки и фонари, когда были совсем маленькие, гуляющие только с родителями за руку. Позднее, когда интерес к родительским рукам угас, мы скакали с ним по развалинам местной парковой инфраструктуры: крышам заброшенного туалета и будки парковой «администрации», и несколько раз скакали неудачно, ломая конечности. Под крышей заброшенного туалета нами и не только нами потреблялись алкоголь и сигареты. Сейчас мы в толчках не прячемся, и это прекрасный пример нашего взросления и сопутствующих жизненных перемен.
Зимней ночью парк был совсем похож на полноценный лес: освещение отсутствовало полностью, заваленные снегом тропинки никто не протаптывал, а меж деревьями была непроглядная темнота. Корчагин шел впереди, освещая путь фонариком телефона, а я шел по его следам, накинув на голову капюшон и зарываясь лицом в воротник. Момент перехода к трезвости я зафиксировал тогда, когда обратил внимание на выходящий из моего рта пар. Пьяным я бы на это не засматривался. Корчагин же продолжал уводить нас куда-то вглубь, где снега становилось всё больше, а ботинки переставали выполнять свои защитные функции. В какой-то момент я почувствовал, как неясно когда начавшийся снегопад начал забивать мне глаза и рот. Я взялся за плечо Корчагина, чтобы не отстать и не потеряться. Он на это никак не отреагировал, продолжая свой ледяной поход с завидной уверенностью. Тишина вокруг была абсолютная, отчего хруст снега под ногами казался оглушающим. Свет от фонаря выхватывал лишь голые ветви ближайших деревьев, а позади нас уже не было видно отблесков далеких городских фонарей. Мне становилось неприятно.
– Миш, куда идём-то?
– А чё? Да расслабься, я тут, на самом деле, постоянно бываю, - ответил он, не поворачивая головы.
– В смысле «постоянно»?
– Ну, в прямом. Да ты держись, почти дошли уже.
– Куда дошли?
– Да ща… – к этому моменту меня одолевала смесь недоумения и раздражения. С одной стороны, очень хотелось в очередной раз пошутить про закладчиков, а с другой никакого рационального объяснения даже в пределах концепции кладов я найти не мог. Снег продолжал засыпать моё лицо. В какой-то момент Корчагин резко свернул в какие-то кусты, не проявляя эмоций и ничего не объясняя схватил меня за руку и рывком прошёл сквозь ветки, сбивая с них пышные слои снега. Миша фонариком осветил крупную, совершенно пустую поляну, о существовании которой я никогда ничего и не подозревал. Не успел я выразить удивление, как Корчагин повернулся ко мне и сказал то, что обычно вызывает у людей чувства полностью противоположные высказанному:
– Ты только не бойся.
В ту же секунду на поляне тут и там начали вспыхивать оранжево-красных цветов огоньки. Поборов своим присутствием ночную мглу, своими быстрыми перемещениями они устраивали целое световое представление, словно играясь с создаваемыми ими тенями, что падали от деревьев в глубь леса. Ничем более, кроме как лесом, я больше не мог «Комсомольский парк» назвать.
Корчагин спокойно пошел к центру поляны, а десятки огоньков полетели к нему на встречу. По мере приближения к Корчагину они становились крупнее и ярче, но полёт их становился медленнее, ритмичнее. Я наблюдал за этим завороженный, потерянный и, конечно же, безумно испуганный. Огоньки окружили Мишу, хороводом вращаясь вокруг него. Через минуту один из них покинул хоровод, приблизился к Корчагину и приобрел отчетливые человеческие очертания. Корчагин выпрямился, чуть задрал голову и протянул вперед свои руки. Существо, бывшее недавно огоньком, взяло его за руки, с каждым своим движениям всё больше становясь похоже на девушку Мишиного роста, но абсолютно безлицую.
Дальнейшее принесло понимание того, почему полёт огоньков казался мне ритмичным: то, что стало девушкой пустилось вместе с Корчагиным в вальс. Они смотрели друг на друга неотрывно, ноги их кружились в красивом, безошибочном вальсе, а огоньки летали вокруг, освещая их танец.
Незаметно для себя, я оказался в точно таком же танце с другим огоньком. Лица у этого женственного образа не было, как не было и голоса, и взгляда и хоть чего-то человеческого, кроме тела и самого танца. Снег под ногами этого существа таял мгновенно от каждого шага, а там, где она касалась меня и где касался её я – ужасно жгло кожу. Чем больше мы вальсировали, тем больше я забывался, переставал осознавать абсурдность происходящего. Я чувствовал, как опалились мои ресницы и брови и как на морозе терял свою остроту запах обожжённой плоти и тлеющей одежды. С каждым тактом вальс становился немного быстрее, а «рисунок» движений сложнее. Иногда я замечал, как рядом со мной пролетает счастливое лицо помолодевшего Корчагина. В какой-то момент он выкрикнул:
– Ну что, ты живой?
– Совершенно, совершенно живой! – кричал я в ответ, захлёбываясь в восторженном смехе.
– А ты говорил «жизни нет». Есть!
Кончился мой вальс также неожиданно, как начался. Существо снова стало огоньком и улетело в компанию себе подобных, кружащих вокруг, а ожоги мгновенно прошли. У Корчагина танец продолжался. Я почувствовал себя одиноко, так одиноко, как никогда раньше не бывало. Схватившись за голову, я рухнул на землю и забился в истерике, повторяя раз за разом, что я хочу «дальше танцевать», и «снова жить». А Корчагин всё вальсировал, прекрасный в своих движениях, и не менее прекрасна была его «партнёрша».
Летавшие вокруг огоньки одновременно, почти мгновенно влетели в Корчагина, а та, с кем он танцевал, обхватила его своими руками. В одно мгновение его лицо исказилось в диком крике, выкипели глаза и стекла с черепа оплавленная кожа, а одежда испарилась. За сгоревшим Корчагиным исчезли и огоньки. Морок истерики отпустил моё сознание, и я тут же кинулся туда, где только что стоял Миша, но на его месте даже пепла не нашлось, и снег вокруг не растаял.
Дома я оказался в течение ближайшего часа. Родители спали и моего ночного загула, видимо, не заметили. Вбежав в комнату, я разделся и начал рассматривать и ощупывать свое тело на предмет каких-либо следов, но не нашёл ни одного. Тогда я заглянул в зеркало, где и заметил, что бывшая у сгоревшего Корчагина седина перешла ко мне. Наверное, по наследству.
Текущий рейтинг: 59/100 (На основе 34 мнений)
